class="p1">Вечером я отвезла его в приют. Директор подошла ко мне с горящими глазами, нетерпеливо ища в моих глазах ответную радость, которой не могло быть. Директор что-то говорила, почти заигрывала, хихикала, а я сжимала в руке ключи от машины и думала только о том, успею ли я до девяти доехать туда, куда планирую. И как только директриса отстала от меня, я пошла на парковку, села в Golf и включила зажигание. Я должна была успеть…
И я успела.
Без стука распахнула дверь в кабинет, встала напротив Марии.
— Вы знали, — выпалила я со злостью.
Мария в этот момент как раз собиралась покинуть рабочее место. Она находилась подле стола и разбирала документы. Свет уже не горел, кроме настольной лампы, под которой Мария просматривала какую-то бумагу.
Последний пациент ушёл совсем недавно — кресло на ножке ещё немного двигалось по инерции. Возможно, с ним я и столкнулась на входе в подъезд — какой-то мужчина, сгорбленной тенью пронёсся мимо. Мы едва не сшибли друг друга, потому что я спешила наверх, а он — вниз. Наши плечи болезненно стукнулись, я торопливо извинилась, мужчина тоже что-то буркнул в ответ, и дальше я бросилась к двери, не думая о том, что могу помешать, не думая о приличии и хороших манерах. Мне просто было необходимо снова посмотреть в глаза под стеклянными щитами очков.
Повернувшись вполоборота, Мария застыла в двух метрах от меня.
— Здравствуй, Илзе, — сказала она почти приветливо.
— Вы знали! — ещё громче повторила я.
— Я догадывалась, — вполголоса отозвалась Мария. — Но точно я узнала немногим раньше твоего.
С этим словами она ушла к дальнему шкафу в углу кабинета, достала оттуда бутылку коньяка. Мария поставила его на стол вместе с двумя бокалами для бренди. В давно знакомом светлом костюме среди преломлений отражённых лампой теней она чем-то напоминала панночку из гоголевского «Вия». Если бы не белые волосы и не очки, я бы сказала, что сходство было точным, — Мария так же была бледна и скорбна.
— Садись, Илзе, — сказала она, расстёгивая пиджак и устало снимая очки.
Для себя она выдвинула своё рабочее кресло из-за стола и переставила его на противопложный край. Так что теперь мы сидели с одной стороны поделённого на две условные части пространства — профессиональной и человеческой. А значит, отныне мы обе являлись просто двумя людьми, убитых общим горем.
Через полчаса мы рыдали уже вдвоём. Коньяк смешивался со слезами, но я пила его, не чувствуя ни сладких коньячных нот, ни солёных слёзных.
Облокотившись на край стола, я уткнулась в локоть, пока Мария рассказывала то, о чём раньше не имела права распространяться:
— Я давно говорила ему, что он должен обследоваться. Я говорила, что он не может настолько беспечно относиться к своему здоровью, потому что его наследственность от отца могла сыграть злую шутку с кем угодно из братьев. Но больше всего я переживала, конечно, за Андриса. И он отвечал мне, что я зря волнуюсь, потому что всё в божьих руках. Мы познакомились ещё детьми, — продолжала Мария, как и я, мешая коньяк со слезами и совсем перестав быть той холодной ведьмой, которой я видела её всегда. Сейчас она оплакивала вместе со мной того, кто являл собой целый мир для многих людей. — Андрис всегда был таким… таким настоящим и будто неземным. По юности я была в него влюблена. Но его никогда не интересовали женщины в том смысле, в каком обычно интересуют мужчин. Его интересовала музыка. И я была искренне удивлена, когда узнала, что он женился. Я даже ревновала к тебе, Илзе. И я была против, когда он попросил, чтобы я взяла тебя к себе на терапию, но отказать не смогла. Потому что продолжала любить его всем сердцем. Пожалуй, я ещё ни с кем не терпела такого профессионального фиаско, как с тобой. Хотя я молилась, чтобы бог дал мне сил на любовь. Но в женщине часто побеждает женское, независимо от профессии. В отношении себя я полагала, что мой разум всегда устоит против чувств, но, к сожалению, убедилась в обратном…
— У вас с ним что-то было?.. — спросила я, не понимая, зачем вообще спрашиваю о таком, какое мне дело и что это может изменить.
Впрочем, если бы Мария ответила положительно, полагаю, мне стало бы в чём-то легче, но она ответила:
— Нет, — и улыбнулась. — Нет, Илзе. Между нами не было ничего и никогда, кроме дружбы в самом прямом смысле. У Андриса случались с другими девушками платонические увлечения, но это было давно, ещё во время учёбы. Те свидания ни к чему не привели. А дальше Андриса полностью увлекла лишь музыка. И я часто думала о том, что, быть может, его интересовали совсем не женщины…
Я подняла к ней взгляд и встретилась с её глазами.
— Нет, — сказала я, мотая головой. — Такого не может быть.
Мария равнодушно пожала плечами:
— Всё может быть. Но никто уже об этом не узнает. Когда Андрис проходил у меня психотерапию, он больше рассуждал о боге, о ценности жизни, о любви в самом широком значении, но только не о своём влечении. Об этом ему всегда было трудно говорить. Я пыталась подвести его к какому-то признанию, хотя бы для самого себя, потому что видела, как он всегда щепетильно относился к Маркусу и к своим старшим братьям, как привязан к матери…
— К Маркусу? — едва не вспыхнула я. — Они просто друзья!
— В этом я нисколько не сомневаюсь, — подтвердила Мария. — Не сомневаюсь, что дальше дружбы никогда не зашло. Но есть вещи, которые учишься подмечать невольно, когда много работаешь с живыми человеческими душами. Ничего нельзя утверждать наверняка, однако совсем игнорировать какие-то тонкие нюансы невозможно. Профессиональная деформация.
Мария снова улыбнулась, печально и подавлено.
Она предложила выписать мне новый рецепт на антидепрессанты, но я отказалась. Тогда она заверила, что я могу обратиться к ней в любое время, если захочу. И ещё сказала, что скорбит о моей утрате.
Однако я знала, что Мария скорбит в первую о своих, уже ничем невосполнимых, хрупких надеждах, которые утрачены отныне навсегда, и я больше не ненавидела Марию, не презирала. Я тоже скорбела — и о своей утрате, и о её.
Прощаясь, мы обнялись как подруги, хотя вся наша дружба умещалась в половине бутылки коньяка. И всё же это была настоящая дружба, которую мы выпили до дна и большего не желали.
Глава 18
Будто весь свет во всём
